и умытый. Умел же он тихо проснуться, одеться и ходить по комнате бесшумно, как большой кот на мягких лапах, позволяя мне поспать подольше.

После ставших уже привычными медицинских процедур мы отправились на службу. По пути туда я никак не мог справиться с навязчивыми мыслями о его сестре. Меня притягивало к ней какой-то неведомой силой. Я искал ее взглядом, пока мы направлялись к часовне, ждал, что она придет на службу. Но сегодня утром ее здесь не было. И тогда я осознал, что хочу встать с этой коляски во что бы то ни стало, чтобы быть рядом с ней! Вместе просыпаться, готовить завтрак, смотреть фильмы и делать что-то интересное и полезное. Если для этого надо соблюдать все церковные правила, то я смогу за себя взяться! Буду выполнять все, что нужно, подавать записки и даже схожу на исповедь!

Об этом размышлял весь день; в большей степени, когда мы работали на монастырском огороде, и я был предоставлен сам себе. Место, где были устроены посадки, было открытое, ничто не сдерживало здесь северный ветер. Наверное, меня пробирало до костей. Я, конечно же, предполагал, но не чувствовал этого, хотя нос уже хлюпал и уши готовы были отвалиться. Теплая осень из моего сна была намного приятнее!

Послушник вытаскивал морковки за пышную зелень и отряхивал с них землю, постукивая оранжевые коренья друг о друга. От быстрых движений ему стало жарко.

– Слушай, Владимир… Хочу сходить на исповедь. Как мне подготовиться?

Он отрезал ботву и бросил четыре морковки в старое жестяное ведро, вытер лицо черным рукавом и задумчиво посмотрел в сторону. От ветра его скулы стали розовыми, а темные волосы немного растрепались.

– Обычно в молитвословах есть раздел в помощь кающимся. Можешь по нему пройтись и выбрать то, что относится к тебе.

– А потом?

– Потом расскажешь о них отцу Серафиму. Ну… не ему, конечно. Тому, Кто тебя создал. Батюшка будет просто свидетелем.

– Да как-то стыдно рассказывать о всяком таком.

– А творить – не стыдно?

– Никто же не знает, – я улыбнулся.

Владимир тоже улыбнулся. Наклонился над грядкой, схватился за ботву и снова вытянул штук пять или шесть. На одной морковке болтался крот и до сих пор грыз ее. Владимир стряхнул его на землю, и черный комочек тут же зарылся обратно в землю.

Да, совершать плохие поступки мне всегда было легко: родители могли прикрыть, защитить; думать грязные мысли еще проще, их все равно никто не видит. А вот признаваться в этом… Наверняка будет неприятно. Зачем вообще кто-то придумал это? Но я попробую, вдруг как-то поможет.

Заполнив два жестяных ведра, Владимир унёс овощи под крытый сарай и высыпал на расстеленную клеенку, чтобы они подсохли перед тем, как попасть на хранение в погреб. Затем снова вернулся и продолжил выдёргивать морковки. На соседних грядках работали трудники, они вырезали свёклу.

– Никогда не видел, как заготавливают овощи на зиму.

– Да у тебя год открытий! – усмехнулся Владимир.

– Точно.

Я недолго помолчал, наблюдая, как Владимир снова заполнял вёдра.

– А ты? – я облизнул губы. – Ты хотел бы пожить в моем мире? Путешествовать по разным странам, ходить на вечеринки, обниматься с красотками?

– Обниматься вряд ли, я – однолюб. А вот попутешествовать – можно.

– Куда бы ты хотел поехать?

– Не знаю. Может быть, в Японию или в Китай.

– Хочешь куплю тебе билеты и забронирую отель?

– Нет, не хочу. У меня пока тут дела есть. Как-нибудь потом.

– Ну да. Кто же за мной присматривать будет?

Мы рассмеялись.

– Поставь сегодня самую большую свечку за моё здоровье, Владимир. И каждый день теперь делай это – утром и вечером. Я пожертвую приличную сумму монастырю.

– Ладно.

Начал накрапывать дождь, и Владимир увёз меня в дом скитоначальника, где батюшка сам готовил обед для трудников. Послушник же вернулся на огород, чтобы закончить работу. Отец Серафим сказал, что сегодня после обеда они с Владимиром снова поедут раздавать материальную помощь бедным: детские вещи, продукты, которые пожертвовали монастырю. Сегодня мне не хотелось снова смотреть на детей в грязной одежде, на то, что делали с ними их родители. Перед глазами так и стояла картинка плачущего младенца с волчьей пастью. К счастью, батюшка высказал сомнение, сможет ли Владимир взять меня с собой: погода ухудшилась, возить коляску по размякшей грязи непросто. Так и вышло. После обеда дождь разразился ещё больше, деревенская дорога превратилась в грязное месиво. Я сидел в домике батюшки вместе с трудниками, они разговаривали о планах на завтра, о погоде, о жизни в их городах. Мне стало скучно, и я уехал в соседнюю комнату, где Владимир оставил для меня на столе умную колонку, разблокированные планшет и телефон на подставках.

– Алиса, как сделать пожертвование на операцию ребёнку?

***

Дождь шел до самого вечера, поэтому в огороды мы в этот день больше не выходили. Грязь мешала вытаскивать овощи. Мы сидели в доме батюшки и наблюдали, как он плел лук в вязанки. К потолку был прибит большой гвоздь, к нему привязана бечёвка, и на нее каким-то волшебным образом отец Серафим вплетал лук за обрезанные хвостики, вытаскивая ловкими пальцами золотистые луковицы из картонных коробок.

– Очень удобно его так хранить, долго не портится, – тихо рассказывал батюшка городским трудникам. – Соберешься готовить что-нибудь, отрываешь луковицу, а остальные не шелохнутся, крепко держатся в вязанке.

Мы с Владимиром почти его не слушали, потому что готовились к моей первой исповеди: он открыл молитвослов на последней странице, там был огромный список грехов.

– Желание обогатиться – это плохо? – тихо возмутился я. – И любовь к деньгам тоже? Никогда бы не подумал… – взгляд скользил по строчкам. – Презрение ближнего, жестокие и колкие слова, хвастовство… Да уж, моя исповедь точно будет долгой.

Вечером дождь стих, и мы пошли на службу. Хорошо, что вокруг полуразрушенной церкви были положены современные тротуары, иначе Владимиру было бы нелегко толкать коляску по грязи. Сквозь лиловые, грозные тучи вырывалось оранжевыми лучами солнце, освещая старинный храм и бесконечные поля, которые его окружали. По опрокинутому в лужах небу раскинулась двойная радуга.

– Я в детстве мечтал добраться до реки, откуда радуга пила воду, – рассказывал Владимир по пути в часовню. – Мчался на велосипеде по лужам, доезжал до леса, до реки, а радуга все отдалялась, а потом и вовсе исчезала вместе с тучами, уступая место солнцу.

– Так ни разу и не удалось ее поймать?

– Не-а.

В часовне уже толпились деревенские, перешептывались между собой и ставили свечки. Когда отец Серафим закончил службу и пригласил желающих на исповедь, к нему выстроилась очередь. Чем меньше людей оставалось передо мной, тем тяжелее становилось мое дыхание, сердце стучало где-то в горле, зубы потихоньку постукивали друг о друга. И когда отец Серафим кивнул мне, исповедоваться перехотелось. Мне же с ним чай пить сегодня вечером и еще много-много дней. Как я буду ему рассказывать о том, как сбил пешехода и ничем ему не помог? Как кидал в няньку подушками и толкал ее, когда она собирала меня в школу и на званые обеды? Как на горнолыжном курорте я дал пощечину женщине-инструктору, потому что она заставляла меня снова и снова выполнять упражнения, вместо того чтобы позволить мне кататься в свое удовольствие? Много чего! Я называл прислугу в доме «на ты», повышал на них голос, хотя был младше раза в три. Заставлял водителя таскать мои пакеты с покупками и оставлял его ждать меня на улице в любую погоду недалеко от ресторана или клуба, осаждая грубым приказом: «Ждать!», будто он был собачонкой. Как я все это расскажу? Пожив несколько месяцев в монастыре среди монахов, пообщавшись с кроткими послушниками, ко мне пришло осознание, насколько я всегда был груб с окружающими.

Отец Серафим меня все еще ждал. Я посмотрел в сторону. Вместе с деревенскими на службе была Виталина!

О, нет…

И хотя она отошла к иконе святого Пантелеймона, я боялся, вдруг она услышит мои признания? Вдруг она узнает, какой я